«Проходим смерть, Библию, совесть, грехи, душу человека», — рассказывают ученики Ивановской на Лехте. Владимир Мартышин больше 20 лет назад переехал из Москвы в деревню Ярославской области. Он создал школу, которая сегодня кажется утопией: дети носят советскую форму, до 11-го класса занимаются живописью и читают «Домострой». Сам Владимир Сергеевич построил храм и стал в нём священником.
Ещё с дороги в глаза бросается табличка над входом в длинное одноэтажное кирпичное здание: «С миром принимаем». От школы отъехали автобусы, погасли почти все окна — в Ивановской на Лехте только что закончились уроки.
В коридоре мальчики после физкультуры сидят на скамейке и ногой перекатывают друг другу футбольный мяч по крашеному деревянному полу. У двери крайнего кабинета лежат три рюкзака. Хозяек нахожу в классе, они одеты в коричневые платья ниже колен с чёрными кружевными фартуками. Одна из них моет пол шваброй выше своего роста.
Смотрю на стенд с расписанием: русский язык, математика, старославянский, история… добротолюбие.
— Что такое добротолюбие? — спрашиваю у девочек.
— Это такой урок. Ну… изучаем, не знаю, смерть, Библию, совесть, грехи, душу человека, — протягивают они, словно рассказывают очевидные вещи.
Дальше по коридору — учительская, она ведёт в узкий кабинет директора, впрочем, больше похожий на подсобку: на спинке кресла стоит картина, один угол занят пианино и пакетами, из которых торчат шифоновые юбки для утренников, подоконник занимает зеркало, отражающее икону Иисуса Христа и поделки из дерева над рабочим столом.
У окна, включив настольную лампу, Владимир Сергеевич с нахмуренными бровями разбирает электронную почту. Света у него нет — в школе ремонт, а до директорского места электрики пока не добрались.
— Как же так, самое главное рабочее место не осветили?
— Это в последнюю очередь. Всё лето шёл ремонт крыши, она в жутком состоянии была. Сначала не хотели выделять деньги, но мы добились, стучались в самые высокие структуры. Хотели нас даже закрыть.
— Почему?
— Что вы думаете, такие школы нравятся, что ли? А аварийность — хороший предлог, в 15 километрах полупустое здание школы стоит. Только вот как туда возить полторы сотни человек? Многие всё ещё не верят, что люди из городов переехали сюда жить основательно. Впрочем, каждый думает о других в меру своей испорченности. Вы знаете, что запрещено классы убирать? Статья грозит учителю…
— И как вы обходите закон?
— Да никак, абсолютно. Родители сами решают, ведь они же не хотят, чтобы их чада выросли лентяями…
В кабинете у отца Владимира нет свободного места. Везде — книги, книги, книги… Библия. Ушинский. Грибоедов. «Духовная брань». «Русская Церковь». «Домострой».
— У вас и «Домострой» дети проходят?
— Да, конечно, мы изучаем духовные традиции русской семьи.
— И до 11-го класса есть живопись, музыка и хореография. Как это совмещаете с общеобразовательной программой? В выпускных классах детям уже не до картин…
— Почему? А до чего?
— До ЕГЭ, как минимум. Русский с математикой освоить бы…
— В учебном плане всегда есть компонент, который школа вправе принимать самостоятельно. Мы при разных законах работали, при разных ситуациях, требованиях. Пережили уже столько перемен! Школа в том виде, в котором она сейчас, существует 20 лет. Все началось, когда я переехал сюда из Москвы…
«Сам не едет, а меня хочет в деревню упечь?»
Учась в девятом классе, будущий директор Ивановской на Лехте сочинил поэму «Кому в школе жить хорошо». Он искал счастливых, но не нашёл — ни среди учеников, ни среди учителей — и понял, что систему пора менять. Тогда же написал «бездарное, но весьма характерное» стихотворение:
Ох и наелся я жизнью новой,
Стынет душа и тускнеет мир.
Переворот совершить бы дворцовый,
Военным путем — без зрелищ и игр.
Но до создания авторской школы было ещё далеко, сначала он работал на судостроительном заводе, потом стал журналистом: побывал и на Северном полюсе, и на Земле Франца-Иосифа, и на Новой Земле. Дома после каждой поездки прикалывал флажок на большую карту СССР — их число близилось к двумстам.
Но в дневнике Владимир жаловался: «Я в ужасе, я закабален окончательно». В 7 часов он вставал, отводил сына и дочь в садик, ехал на работу, работал до 17:00, забирал детей, шёл с ними от Преображенки до дома, укладывал их спать. Один час оставался для себя. И так — каждый день.
Занимаясь публикацией церковных книг, будущий отец Владимир познакомился с архимандритом Иннокентием (Просвирниным), и тот неожиданно его спросил: «Володя, а вы не хотите переехать в деревню?» На что успешный журналист подумал: «Ничего себе! Сам не едет, а меня хочет в деревню упечь?» А через полгода купил дом в деревне Кучеры Борисоглебского района.
— Я сам по себе деревенский человек, деревня казалась раем. Моя супруга была в большей степени инициатором. Она у меня Татьяна Ларина, понимаете? Уже имя её вносит определенный лиризм. В Калужской области у неё сохранился прадедовский дом, и мы ездили туда на дачу. Ну, а когда мы оказались в этих местах, они нас — хоть и грубое слово, нецерковное, но всё же, — приворожили.
Владимир Мартышин оставил редакцию журнала на Арбате и вместе с семьей уехал в Ярославскую область, чтобы стать учителем в сельской школе, тогда как «нормальные» люди, наоборот, покупали билеты в столицу.
— Я порвал с городом решительно. Знал, что теряю место работы и что обратно меня уже никто не возьмет, такие места занимают быстро. Но я сделал это без жалости.
Смысл жизни изучали на кладбище
В деревне местные жители отца Владимира не считали за «своего», потому что он никогда с ними не пил. Все были уверены, что их новый сосед либо неудачник, которого выгнали с работы, либо просто алкоголик. Однажды к нему на улице подошла женщина и без стеснения поинтересовалась, как можно закодироваться.
— А я откуда знаю? — не понял он.
— А вы разве не кодированы?
Дом отцу Владимиру продали с условием, что он будет работать где-то здесь. Он решил преподавать историю и литературу, хотя плохо себе представлял, что такое быть учителем. Тем более школа угасала — в ней оставалось 56 учеников (через 20 лет в ней будет уже более 180).
— Здесь было всего два человека с высшим образованием, остальные предметы вели девчонки, которые окончили 11 классов или только поступили в институт. А ведь мы привезли сюда своих детей, которых сорвали из Москвы: дочка пошла в первый класс и уже увлекалась фигурным катанием, сын занимался прыжками в воду в школе олимпийского резерва…
Отец Владимир хорошо запомнил своё первое сентября. В «архимокрую» погоду он шагал на линейку через грязное поле. На ногах у него были белые московские ботинки. За картиной с усмешкой издалека наблюдал главный инженер колхоза. По дороге встретилась девочка с большим букетом.
— Ну что, первый раз в первый класс? — бодро спросил у неё новоиспеченный учитель.
— Нет, я уже второй раз в первый класс иду, — показалось лицо из-за цветов.
В этот момент он понял, что здесь будет жить по другим законам: «Логика моя тут же сломалась…» Дальше ему сразу вспоминается весенний педсовет, на котором ученицу по имени Света отчитывали за двойки. Долго решали, оставить ли её на второй год или перевести условно и дать задание на лето. Осенью случилось то, что навсегда изменит взгляды отца Владимира на образование. Первого сентября Света не пришла в школу — она умерла. Рекомендации педсовета ей не пригодились.
— Я по-другому осмыслил цель работы в школе, понимаете? К чему мы детей готовим? У нас как построена школа: знания-знания-знания-знания и никакого представления о смысле жизни. Смещение в мозгах… Нужно выполнить стандарт — и всё.
Отец Владимир начал изучать историю русской педагогики, увидел, что многие выдающиеся учителя тоже считали необходимым говорить с детьми о смысле жизни, и предположил: нагляднее всего объяснить его можно на кладбище.
— Это преступно, по нынешним временам, но раньше я проводил отдельные уроки именно там. Идем, например, по кладбищу, а там похоронена старица, и они удивляются: «Ой, а что, баба Вера умерла?» И я рассказываю о бабе Вере, о том, что она была абсолютно духовным человеком. Идём дальше, и они видят могилку шестилетнего мальчика: «Ой, а как так?» Ещё дальше идём, а там — дети: 4 года, 16 лет. Задумываются, что не все до старости доживают… Вот Свете было 9. Мы как-то обостренно это воспринимаем, но в «Поучении Владимира Мономаха» говорится: «Больного навестите, покойника проводите». И у детей формируется другое мышление! Но с логикой жизни министерство считаться не хочет.
В 6–11-х классах Ивановской школы дети изучают в том числе и наставления святых отцов. Одно из них, в частности, звучит так: думай о том, как бы ты хотел прожить свой последний день.
Раньше отец Владимир задавал ученикам сочинение на тему: «Последний день моей жизни». Но, однажды узнав об этом, родители возмутились: «Ничего себе! О чём этот придурок вообще говорит?!»
— Представляете, друзья мои, мы — христиане. Кто молитвы читает, тот знает прекрасно строки: «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет…» Человек вообще должен жить как в последний день. Понятно, что есть такие наркоманы-алкоголики, которые напьются, как в последний раз, но не будем же мы на них равняться. Некоторые родители тогда даже забрали учеников из школы…
Постепенно отец Владимир создавал авторскую концепцию и писал программы, по которым начал вести занятия уже в 1994 году и которые до сих пор не изменились. В конце 90-х школа станет экспериментальной площадкой министерства.
«Семья — дело государства и моё личное»
— В нашей школе не запрещено верить в Бога…
— А разве в других запрещено?
— Начнется Великий пост, а вам не будет постного блюда в столовой. Это что, разве не запрет? А в нашей столовой, приходите, вам сразу три блюда. Выбор должен быть у человека. Вон висит икона: один крестит лоб, другой не крестит, никто ни на кого не обращает внимания. Никому до другого нет дела. Большинство не крестит лба, но никто и не будет делать замечания. Как семья приучила. Вот какая обстановка должна быть в стране!
— Хорошо. Представим, что ваша школа мне понравилась. Хочу у вас учиться. Объясните мне, что такое целостное развитие, которое вы провозглашаете на всех стендах в коридоре.
— Речь идёт о воссоздании традиционного мировоззрения, которое нам ещё принёс князь Владимир. Иустин Преподобный в книге «Философия и религия Ф.М. Достоевского» противопоставляет мировоззрение европейского человека и мировоззрение русского. Он говорит, что европейское сознание раздробленное, атомизированное, а сознание русского — оно целостное, и наша главная задача — воссоздать эту целостность в себе.
Если мы пролистаем альбом русской живописи, то… (ищет альбом в забитых до отказа шкафах, но безуспешно). Даже не найти конспектов своих уроков, электрики всё вынесли… Так вот. Если возьмём альбом русской живописи в Третьяковке, то что мы там увидим сначала?
— Иконы…
— Конечно. Потом — раз, и резко в XVIII веке начинаются портреты: Никитин, Левицкий, Рокотов… светская живопись. Видите, какая резкая граница? В определённое время и в России наступил период, когда сознание разделилось на светское и на религиозное. Большинство философских суждений за рубежом зарождались на критике религии, на ересях. А потом вопрос коснулся и нас.
Разделённость позволяет нам до обеда быть православными, а после обеда забывать об этом.
Мы опираемся на традиционные духовные ценности. Когда я начал в 1992 году анализировать, чему в школе учат и что детям интересно, я был поражен, что самое интересное детям не даётся. В то время очень плотно изучали историю зарубежную, часов 5–6 тратили на какую-нибудь французскую революцию, а про родной край никто ничего и не знал.
С самого начала у меня появились перепечатки рукописей Андрея Титова «Ростовский уезд», где рассказывается о каждой деревне. Смотрю, детям так это нравится необыкновенно! Понравился им и народный календарь. Я прихожу и говорю: «Ребята, сегодня такой-то день, приметы такие-то, в хозяйстве занимались тем-то и тем-то». К 1994 году так рождаются целые циклы предметов.
Само собой разумеется, что у нас в расписании есть все предметы базиса, обыкновенная школьная программа, так как мы государственная школа. Но мы её дополняем. Возьмём, например, сферу слова: красноречие, старославянский язык, каллиграфия. До 11-го класса у нас живопись, хореография и музыка, так как с возрастом восприятие искусства у детей меняется…
— А вот у вас в программе есть отечествоведение. Чем оно отличается от обыкновенной истории? Зачем детям лишний предмет?
— Вернее спросить, чем отличается от краеведения. Краеведение замыкается в узких географических рамках, тогда как отечествоведение устроено по методике расширения горизонта Песталоцци: от школы — до самой России.
В первом классе один час в неделю мы изучаем школьный двор, его инфраструктуру, природу, дороги — то, что видно до горизонта. Во втором классе начинается предмет «Моя семья, село, деревня». Дальше изучаем Борисоглебский край в прошлом и будущем, потом очень интересный предмет — история Борисоглебского края в лицах.
В пятом классе проходим Ростовский уезд, дальше — Ярославскую губернию, народный календарь, потом мир русской деревни и так далее, в 10-м классе заканчиваем русским народом. Но и этому всему предшествует изучение предмета «Твоя родословная». С истории семьи всё начинается в сознании.
— А что за добротолюбие такое в расписании? Не понимаю…
— Автор курса я, рецензировали программу профессор Алексей Осипов и богослов Виктор Тростников. Здесь несколько важных моментов. Мы можем говорить о развитии нравственной традиции в отдельном человеке, в семье и в обществе. Поэтому здесь есть темы «происхождение греха», «преодоление греха», «азы нравственного богословия»…
Первых полтора года дети изучают уроки добра на самом примитивном уровне: что такое хорошо, что такое плохо. В следующих классах — основы традиционной духовности, достопамятных людей России (начинаем святыми, а заканчиваем Юрием Гагариным), духовные традиции русской семьи. Сегодня ведь каждый понимает их по-своему, и это очень серьёзная проблема, в том числе религиозная.
Нашу русскую духовную традицию сохранила Церковь, но раньше ею была пронизана каждая семья. Лихачёв недаром писал, что «Домострой» нужен был для того, чтобы выработать в человеке автоматическую совесть, то есть способность моментально реагировать на правду и ложь. Мы рассказываем, что позволяло семье быть благочестивой и что наступало, когда член семьи нарушал эти законы. Как этот мостик перебросить из нашего времени в прошлое? Ведь сегодня в семье каждый сам себе изобретает правила, сейчас нет устойчивого взгляда — кто во что горазд.
— Подождите. А вам не кажется, что семья — это личное дело каждого?
— Нет, конечно, не кажется, это дело государственной важности! Вы понимаете, это дело и моё личное, потому что я своих дочерей выдавал замуж за соседских женихов. А мне не всё равно, какие будут женихи, я заинтересован! У меня 17 внуков, из них 11 девочек, и мне тоже нужно будет их замуж выдавать. Сегодня каждый свободен: что хочу, то и делаю. Вот Запад так и призывает жить. Мы не можем, если мы верующие люди, так рассуждать.
А следующий предмет в этом курсе — основы целомудрия. Как построить нормальную семью. Читаю в 8–9-х классах. Тот самый опасный возраст, когда молодые люди могут совершить роковые ошибки. Вы знаете статистику? У нас в стране 65% разводов, это катастрофа вообще! Ну так давайте что-то делать против этой катастрофы. К сожалению, никто не хочет этим заниматься, я занимаюсь этим 25 лет.
— Вот вы детям рассказываете про добротолюбие, а они приходят домой и видят родителей, которые ведут себя неадекватно. Бывают такие случаи?
— В последнее время у некоторых родителей наблюдаю конфликт между здравым смыслом и извращением в вопросах православия. Найдёт каждый себе духовника, который что-то ему запрещает, приедет в школу и начнёт выдвигать свои претензии.
Так одна дама приехала — она всё знает, ни одного документа не предоставила, кроме тех, что положены по закону. Даже медицинскую карту по закону можно не сдавать, оказывается. Школа имеет право потребовать только свидетельство о рождении, а ещё результаты успеваемости из предыдущей школы. Но я же как директор отвечаю за эпидемиологическую обстановку. А экзамены как без персональных данных сдавать? Вот и конфликт. А власти считают виновником конфликта меня — не смог с родителями найти общий язык…
Но местные и те, кто здесь обосновался (а сюда к школе на постоянное жительство переехало уже более 400 человек), — они же понимают, что школа стала градообразующей. В начале каждого учебного года мы устраиваем родительское собрание, и они просят дальше преподавать эти предметы. Всё фиксируется. Есть, конечно, и такие, кому всё безразлично, но большая часть родителей выступает «за».
Но когда я приехал и начал «расшевеливать» школу и село, мне старики говорили: «Слушай, дай нам спокойно умереть».
Как вы думаете, какой я придерживаюсь позиции? Спокойно умереть всем даю, конечно… Абсурд, правда? Дайте спокойно умереть России! Я воспринимаю Россию только сквозь призму каждого клочка земли, который защищается, вот как солдат на передовой, чтобы отечество спасалось таким образом.
— Но ведь современные дети, живущие в мире гаджетов, далеко не ангелы. Как они воспринимают всё это целомудрие-добротолюбие?
— Ну последнее поколение принимает потяжелее. А те, которые не были верующие, им так интересно! Ныне наши дети из православных семей пресыщены. Им владыка не владыка и патриарх не патриарх. На уроках они внимательно слушают, после всегда благодарят. Они, может, потом где-то в коридоре соберутся обсудить: «Ой, да зачем это все?»
Был у меня один ученик, он даже и в одном из храмов алтарничал. Заявил: «А мне добротолюбие не надо, я не верю в Бога». Этот предмет вообще об истории духовности русского народа, при чём здесь верю — не верю? И он старшим алтарником был ещё! Лицемерие в чистом виде. Я сказал: «Да и не ходи». Ну он потом, когда выпустился, просил прощения, понял, что это важно. Дети не ангелы, да…
«Зла не помню, но и добра тоже»
— Вы создали авторскую школу. Сможет ли она существовать без вас?
— Вот моей смертью все меня и попрекают! И это главный аргумент у любого начальника, который не любит наших благородных, честных детей. Они так и говорят (не в глаза, но мне передавали): «А что будет после того, как Мартышин умрёт?» У меня в школе, пожалуй, самая молодая команда. Более того, у меня уже заместители, которые здесь учились. Мне выросла смена 25–35-летних людей, понимающих, как правильно жить. У нас все нацелены на многодетность, у нас решена демографическая проблема, никто не останавливается перед тремя–пятью детьми, это нормально.
Но есть и проблемы. Я хочу взять молодого специалиста, а где мне его поселить? Жилья нет, пришлось самому купить здесь пару домов. Поэтому, когда составляю декларацию, получается, что я самый богатый человек в районе. У меня 4 дома, там живут учителя, потому что государство о них не заботится. Раньше они жили у меня дома. Год проживут, а потом где-то пристроятся, что-то найдут.
Любое богоугодное дело всегда будет находить сопротивление. За четверть века было и такое, что начальство очень высокого уровня говорило: «Всё равно мы тебя отсюда уберём». И это люди, от которых зависела судьба образования! Это было давно, правда. Приезжали сюда, выступали перед коллективом: «Неизвестно, усидит ваш директор или нет». Потом появлялись комиссии. Они были плановые, но о своём приезде объявляли, например, под самый Новый год, а проверку назначали на 11 января, когда уже ничего не поправишь. Я брал документы, по которым проверку только что на «отлично» проходила соседняя школа, сверял со своими, подправлял кое-что — а мы же все одинаковые, — и нет! Им благодарность объявляли, а нас полностью зарубали. Но дай Бог им здоровья.
Находились и другие начальники, на более высоком уровне, которые говорили: «Да нет, это же здорово! Все школы должны быть такими».
А однажды приехал брат Владимира Путина, прочитал лекцию, долго знакомился со школой и сказал: «Вот президент и мечтает о такой!»
— Почему вы, директор школы, в 65 лет решили стать священником?
— При чём здесь я-то? Так Господь ведёт. Меня только владыка спросил, против я или не против. И всё. Я же в храме с самого начала, с 90-х годов. Давно иду по течению… А вообще, когда я строил храм, сюда приехал архимандрит Афанасий, в то время «хранитель» мощей Сергия Радонежского, это было на Ильин день. Он хватает меня за ухо и говорит: «А тебе ведь стоять у престола этого». Прошло 17 лет, прежде чем это осуществилось.
Я сначала, конечно, думал, что умру диаконом. В мои годы все готовятся к дивану, а у меня получается: помирать собирайся, а рожь сей. На моё 65-летие служил владыка Феоктист…
— Отец Владимир, неприлично в вашем возрасте быть диаконом.
— Да, владыка, я-то что…
— Ну вы сами не против?
— Как благословите, да и всё. Что я ещё буду думать?
В детстве, до 10 лет я боялся Бога, физически. Это не сопрягалось с нравственностью. Я боялся, что Бог накажет. То, чего сегодня у меня, увы, нет, — вот этой детской боязни перед Богом, Он же накажет, это правда! Став диаконом, понял, что переместился в какую-то другую сферу. Когда меня рукополагали, протодиаконы водили меня под руки и просили: «Смотри, сейчас на тебя Дух Святой сойдёт, ты помолись о нас, попроси чего». Я скептически отнесся — это на меня-то? Но ошибся, на меня обрушился поток, столп благодати… Вот после этого уже непростительно вести себя неправедно.
— В 2019 году в канун Рождества напротив вашего дома случился пожар, в котором погибли трое детей. Что для вас значит эта трагедия?
— Это тема не для воспоминаний… Я приготовился к утренней службе, собирался спать, но увидел, что по улице кто-то ходит. Насторожился. Это был Алексей (отец погибших детей. — Прим. ред.), уже окровавленный, он кричал: «Пожар, пожар!» А пожара не было видно.
Первую оконную раму Лёша уже выбил, хотел попасть в дом. Вторую нам удалось выставить, она высокая — мне до подбородка. Темно внутри всё… Маша, его жена, лежала на столе, стол мешал открыть раму. Только её и смогли выдернуть оттуда. Лёша обессилел, он падал. Детки погибли… страшно. Я слышал их голоса, особенно громко плакала младшая. А потом всё моментально заглохло. Но голос этот я слышу и до сих пор.
Эти дети — они мне как родные, всё время были на виду. Поминаю их в числе первых. Будущее нашей школы… Трагичная страница в жизни моей — во всей. И говорить что-либо вообще не могу…
И родители, и мы решили, что нужно построить на этом месте храм. Владыка правильно сказал: «Не пытайтесь даже понять, что произошло и почему. На всё Божья воля». Верующим людям полегче. Эти ангелы на небе, мы знаем точно, тем более всё случилось в Рождественскую ночь. И нас всех, и родителей только молитвы спасают.
— Вы с детства ведёте дневники. Есть ли вам за что стыдиться, перечитывая их? Что вы сделаете с ними в будущем?
— Я готовлю их к публикации. Сжигать точно не буду. Это своего рода роман, он достаточно честный. Да, там много и таких вещей, которые и не следовало при жизни публиковать…
Понятно, что греховные поступки, которых стыдится каждый человек, были. Но я в них исповедался. Один эпизод был совершенно недопустим. Однажды после армии я ехал полусонный после ночной смены, работал я тогда на заводе такелажником. Вдруг меня кто-то толкнул: «Уступи бабушке место». А тут женщины рядом шикают: «Слушайте, вон они в храме стояли, постоят и тут, а мужик едет с работы». И я пошёл на поводу. Уступил, но остался при мнении, что уступать не должен. Мне стыдно за этот поступок всю жизнь. До какой же степени человек может оскотиниться… Это называется искушение. Теперь, когда еду в транспорте, я всегда стою.
Мой дневник — моя исповедь. Это путь человека счастливого, прежде всего, прожившего жизнь по воле Господа. Чаще в соответствии с волей, мне так кажется. Может, я ошибаюсь. Я не помню зла. Я и добро не шибко помню, но по той причине, что я ко всем по-хорошему отношусь. Вернее, стараюсь.